Абази. «Ваххабист»

 Считаете ли вы, что люди, исповедующие христианство, иудаизм, буддизм, — ошибаются?

— Коран говорит о трех небесных религиях: мусульманстве, христианстве и иудаизме. Про буддизм ничего сказать не могу.

— Читали ли вы «Книгу единобожия»? Когда и при каких обстоятельствах?

— К сожалению, не читал…

— Объясните понятие «ширк».

— По моему мнению, это нарушение законов шариата.

— Как называются люди, совершающие ширк?

— По моему мнению, ошибающиеся.

— Кого в исламе называют многобожниками?

— Язычников…

— Являются ли сотрудники правоохранительных органов многобожниками?

— Нет, я так не считаю.

Это не роман Пелевина и не документы средневекового трибунала. Это 2006 год, протокол допроса свидетеля в рамках уголовного дела № 605 7064 по обвинению гражданина Абази Неджмедина: часть 1 статьи 282 УК РФ «Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства». Таких допросов в деле несколько десятков. Отвечают — прихожане мечети, жители города Адыгейска и окрестностей. Следователи тестируют их на ваххабизм. Если все ответят так, как предполагает прокуратура, — значит, их учитель, Абази Неджмедин, возбуждал в прихожанах вражду и ненависть. Но все отвечают по-разному: кто-то считает, что ширк — это безбожники, кто-то — что это «лицо, поклоняющееся идолопоклонникам», кто-то вообще не знает, что такое ширк. Дело разваливается. Следователи начинают искать зацепки по другим статьям УК.

Адыгейск — маленький плоский городишко, полчаса на маршрутке от Краснодара: одна широкая улица — вот и весь населенный пункт. На одной ее стороне плакат «За будущее Адыгеи», на другой — «450 лет добровольного вхождения Адыгеи в состав России».

В местной мечети, бывшей аптеке, по выходным проходят уроки — что-то вроде воскресной школы. Как правило, на эти занятия ходят молодые мужчины и пожилые женщины. Я сижу на занятиях для женщин, их немного — человек шесть. Простые деревенские тетки, одна из них русская, приняла ислам вслед за мужем. Ради нее занятие проводится на русском языке, с мужчинами имам говорит по-адыгейски. Сналача все очень долго по очереди читают вслух Коран, по-арабски, не понимая ни слова. Потом одна из прихожанок делает доклад на тему «Судный день и загробная жизнь». Затем учитель Абази Неджмедин — видимо, в расчете на меня — выступает с короткой красноречивой проповедью:

— По всему миру проходят гонения на ислам. Ваххабизм, экстремизм, терроризм — какие только ярлыки не вешают на мусульман. Но когда Буш бомбит Ирак, разве это не «изм»? Или когда он ведет войну в Афганистане? Война — это большой бизнес, и те, кто хочет делать этот бизнес, используют мусульман для своих целей.

Тетки серьезно и уважительно слушают.

— Есть вопросы?

Возникает неловкая пауза. Одна женщина тянет руку:

— Скажите, Неджмедин, а вот колбасу… Продается такая колбаса — на ней написано «мусульманская», ее можно кушать?

— Есть можно только ту колбасу, на которой написано «халяль», — ничуть не смущаясь, переключается Неджмедин. — Кстати, очень хорошее халяльное мясо продается в еврейских магазинах.

Абази Неджмедин — человек интересный и неординарный. Он адыг, родившийся в Косово, куда небольшая группа адыгов бежала в конце XIX века. В Адыгейск Абази вернулся в 1996 году и до сих пор говорит как иностранец, с легким акцентом и трогательными ошибками: «Не ешьте свинское мясо». После службы в югославской армии Неджмедин пять лет учился исламу в Иорданском университете, приехав в Россию почти сразу стал преподавать в мечети и завоевал популярность у молодежи. Но при этом вызвал недовольство местных старейшин: они считали, что молодой иностранец учит людей исламу «на арабский манер», не считаясь с местными правилами. Дело в том, что почти везде на Кавказе ислам неотделим от местных обычаев: на пятничной молитве, на свадьбе, на похоронах человек, как правило, и сам не знает, что тут от религии, а что — от традиции.

— Например, здесь принято на похоронах в могилу мужчине класть нож, а женщине — ножницы, — говорит Неджмедин. — Я не возражаю, я просто объясняю, что в Коране этого нет. Здесь многие люди считают, что мусульманин — это как национальность: ничему учиться не надо. Они так и говорят: «Я чистокровный мусульманин, что ты мне объясняешь…»

Судя по всему, спор о ножницах — это завуалированный конфликт поколений. Для молодежи приверженность исламу в его классическом арабском варианте — форма самовыражения, протест против коррупции, неприятие погрязшего в конформизме «мира отцов». А для стариков кавказские традиции — практически единственное, что они могут передать своим детям в этом пустом, неосвоенном хрущобном городке, оторванном от земли и деревенского быта. Молодых мусульман они воспринимают как нечто чуждое, опасное. «Молодежь становится агрессивной, старших не уважает. В нашем ауле я никому не позволю воспитывать ваххабитов…» — говорит один из стариков аула Старобжегокай.

Кончилось тем, что старики решили «обратиться к властям с просьбой усилить контроль за работой мечети». Это произошло в 2005 году, через месяц после теракта в Нальчике. Тогда по всему Северному Кавказу как раз развернулась активная кампания по борьбе с ваххабитами, или «ваххабистами», как их почему-то называют кавказские чиновники. В Адыгее, в отличие от соседей, все было в общем спокойно: адыгейская мечеть была единственным местом, вызвавшим подозрения. Начались обыски, допросы прихожан, «изъятие экстремистской литературы религиозного толка».

В квартирке Неджмедина царит патриархальный уклад: жена Зейнаб снует туда-сюда с переменами халяльных блюд, пытливо глазеют на нас погодки-дети, по телевизору бормочет «Аль-Джазира». Тут понимаешь, что исламский мир — огромный, сложный, самодостаточный, а мы — на его краю, на берегу, в зоне приливов и отливов идей и мнений.

Неджмедин вываливает на стол пять здоровенных томов своего уголовного дела.

— Как можно обвинять в распространении наркотиков человека, который не знает вкуса пива? Вы видите, у нас в мечети продавалось масло черного тмина. Еще Пророк говорил, какое оно полезное. Его посылали на экспертизу — это уже по другой статье, «распространение запрещенных лекарственных средств», — и ничего вредного не нашли. Мне кажется, им просто дали указание сверху: «В Чечне проблемы, в Дагестане проблемы, а у вас что? Неужели нет ничего?» Надо обязательно и здесь проблемы найти.

Пять томов дела следователи собирали год. Но прокуратура сочла доказательства недостаточными и отправила дело на доследование. В итоге оно было закрыто. Но Неджмедина сняли с должности имама Адыгейска. В знак протеста молодежь перестала ходить в мечеть. В конце концов за Неджмедина вступился муфтий республики и сделал его своим заместителем. Абази даже получил награду — медаль «За духовное единение». Сейчас Неджмедин проводит в мечети воскресные занятия, но является, скорее, неформальным лидером. А имамом стал его 25−летний ученик Мурад Хеж.

— Ваххабиты? — Мурад смеется, как будто ему рассказали остроумный анекдот. — Да нет никаких ваххабитов. Это ярлык. Нет таких людей, которые сами себя называют ваххабитами. Я когда в Саудовской Аравии делал хадж, мне одна женщина говорит: «У нас в Дагестане таких, как вы, называют ваххабитами». «Каких?» — спрашиваю. «Да вот, которые с бородой, без усов и молятся без четок».

С Мурадом Хежем мы общаемся в медицинском кабинете. Он работает хирургом в городской больнице, имеет репутацию очень хорошего врача, аккуратного, дисциплинированного «и, главное, непьющего». В нем чувствуется спокойная взрослая уверенность. Наш разговор все время прерывается: в ординаторскую то и дело заходят пациенты, с которыми Мурад говорит на свойственной Кавказу смеси родного языка с русским. Его речь, как летучая рыба, произвольно выныривает из одного языка и ныряет в другой, причем он, похоже, этого не замечает. Под стеклом у него рядом с рецептами и больничными листами лежит распечатанный на принтере текст арабской молитвы. А в компьютере — специальная программа, которая включается и начинает петь азан, когда приходит время намаза.

— А где вы намаз делаете?

— Да тут вот, в операционной… Но сейчас она занята, пойду в реанимацию.

 Каратаев. Националист

 А если я закричу на улице: «Все мужики — сволочи!» — это будет «разжигание социальной розни»?

— Ну, не знаю… Это только эксперт может решить.

— И что будет, если эксперт скажет «да»?

— Тогда будет возбуждено уголовное дело, будет следствие, повторная экспертиза, и в суде будет принято окончательное решение. Но суд у нас с такими делами особо не церемонится. Если экспертиза сказала «да», как правило, выносят обвинительный приговор. Все очень просто.

Так комментирует ситуацию сотрудник Майкопской прокуратуры Казбек Паранук. Получается, что в уголовном деле по статье 282 царь и бог — тот, кто проводит экспертизу текста. Его комментарий будет главным доказательством в суде. А дальше все происходит почти автоматически. При этом статус эксперта почти никак не регламентирован, им может быть практически любой гуманитарий, обладающий ученой степенью. Мне становится страшно.

Эксперт — это прежде всего человек, такой же, как и мы с вами. Я хочу предложить каждому из читателей на минуту почувствовать себя экспертом и оценить на предмет экстремизма текст, фигурирующий в реальном уголовном деле. Это — стихотворение. Очень длинное, поэтому привожу его в сокращенном виде:

«Я — русский! Сердцем, духом, вздрогом кожи
Горжусь я древним прозвищем моим.
Не дай мне хоть на миг, хоть в чем-то, Боже,
Не русским стать, а кем-нибудь другим….
Быть русским — это должность, долг и доля
Оберегать святую честь земли
От пришлецов, что, свой Талмуд мусоля,
Две тыщи лет нас к пропасти вели.
Мы — русские. Ступаем мы на плаху,
Окинув оком отчий окоём,
Но нищему последнюю рубаху,
Не мешкая, привычно отдаем.
Быть русским — не награда, а расплата.
За то, что миру душу нараспласт,
За чужака встаешь ты, как за брата,
А он потом тебя же и продаст…
Быть русским — значит хлеб растить в ненастье.
А нет дождя — хоть кровью ороси.
Но все-таки какое это счастье — 
Быть русским! Среди русских! На Руси!
Я русское ращу и нежу семя
Не потому, что род чужой поган,
Но пусть вот так свое опишет племя
Какой-нибудь еврей или цыган.
Быть русским — значит быть в надежной силе.
И презирать родной землею торг.
Не зря ж Суворов рек при Измаиле:
— Мы — русские! Ура! Какой восторг!..»

Итак, представьте себе, что вы эксперт и вам по долгу службы необходимо ответить на вопрос, содержатся ли в этом тексте:

Два эксперта написали два разных заключения: один, из Института криминалистики Центра специальной техники УФСБ РФ, ответил «да» по всем четырем пунктам. Другой — филолог из Краснодарского университета — по всем четырем пунктам ответил «нет».

Автор текста — малоизвестный поэт Евгений Скворешнев. Обвиняемый — Владимир Каратаев, редактор газеты «Закубанье», в которой было напечатано это стихотоворение. «Закубанье» — печатный орган Союза славян Адыгеи, общественного движения, защищающего в Адыгее права русского… большинства.

Мы зашли в эту организацию — посмотреть, что такое славянские правозащитники. Обнаружили маленькую старорежимную редакцию: три крохотные комнатки, заваленные бумагами, чай, книжки, листовки «Как вести себя с милицией», афиша «Русский марш» на стене. Возглавляет союз Нина Коновалова — депутат республиканского парламента, неоднократный кандидат в президенты, человек, которого адыгские националисты называют еврейкой-полукровкой.

— А я как раз изучаю уголовное дело, три тома! Вот и потерпевшего нам нашли, Яшу Френкеля! — смеется Коновалова. — Пришли в местную иудейскую общину и спросили евреев: «Как вам это стихотворение, не обижает ли вас?» Они сказали: «Ой, обижает». И Яша Френкель официально написал, что он очень потерпел… Мне-то не страшно, я депутат, а Володька так распереживался, что у него случилось воспаление желчного пузыря. Так они к нему и в больницу приходили, допрашивали! Знакомили с материалами следствия — в десять часов вечера! Он под капельницей лежит, а они знакомят.

Едем к Каратаеву в больницу — тоже мучить вопросами. Впрочем, с нами он говорит охотно. Он вообще оказался дружелюбным 60−летним мужичком, похожим на Ленина в кепке. Рассказывает о клановости адыгейской правящей верхушки (что правда) и о том, что в республике нет русского национализма (что неправда). Говорит обстоятельно, дельно, иногда перемежая свою речь молодежным сленгом.

— Я этому следователю так сразу и сказал: «Ребят, ну так нельзя, это ведь уже шиза какая-то! Введите цензуру, мне так спокойнее будет». А стихотворение — я честно могу сказать, мне оно нравится! Человек написал, как чувствовал. «Свой Талмуд мусоля, две тыщи лет нас к пропасти вели…» Но евреи в России только 200 лет, вы же знаете. Что он хотел сказать, этот поэт, бог его знает. Это же поэзия, как ее можно судить? Вот такая, ребята, бодяга…

В Краснодаре я показываю злополучное стихотворение плюс обе экспертизы аспирантке филфака Анастасии Денисовой, которая скоро защищает кандидатскую на тему «Дискурсивный аспект исследования лингвистической экспертизы».

— Ну что же, — говорит она, — обе экспертизы хорошие и правильные. С одной точки зрения там есть разжигание национальной розни, с другой — нет. Так и должно быть.

В своей диссертации Анастасия пишет: «Под объективностью в науке принято подразумевать многосторонний подход к проблеме, освещающий различные приемы, методы, школы. Но именно “неоднозначность выводов“ с оговорками и оборотами типа “с другой стороны” недопустима в качестве доказательства в суде… Критерий категоричности вывода, которого требует законодательство, входит в противоречие с критерием научности».

Иными словами, мы имеем дело с двумя разными мирами: хороший ученый обязан рассмотреть текст с разных сторон и сказать свое веское «и да и нет». А профессионализм судебной системы требует категоричности: виновен — невиновен. И плох тот прокурор, который скажет «и да и нет». Получается, что, даже если предположить, что все эксперты честны, неподкупны и беспристрастны, их заключения никак не могут быть решающим доказательством в суде. Таким образом, борьба с экстремизмом в том виде, в каком ее хотят сегодня насадить, имеет серьезную родовую травму.

Литвинов. Старый революционер

Еще одним громким делом по 282−й статье радует город Сочи. Его уже окрестили «делом пенсионеров-экстремистов».

В октябре 2007 года в Адлере прошел митинг против олимпийского закона, по которому многие жители Сочи и окрестностей обязаны продать свое жилье, чтобы освободить место для стройки. На этом митинге, по утверждению прокуратуры, распространялись листовки экстремистского содержания. Через четыре месяца организаторы митинга, четверо пенсионеров, получили повестки в суд. Но ни наличие, ни отсутствие этих листовок на митинге никто доказать или опровергнуть не смог, поэтому пенсионеры из обвиняемых были переквалифицированы в «заинтересованных лиц».

Одна из этих самых лиц, простая деревенская бабка, вскоре после первого судебного заседания легла в больницу с онкологией — «довели». Она в этом деле единственное по-настоящему заинтересованное лицо: ее дом должны сносить. Еще одно лицо — работник форелевого хозяйства  — вообще ни при чем, его просто попросили подписать заявку на митинг.

— Он потом очень обиделся на меня, говорит: чего ты мне подсунул, — поясняет организатор протеста Арсен Вишневский. — Какой у него экстремизм? Он простой работяга. Водка — вот и весь его экстремизм.

Арсен, третий фигурант сочинского дела, — школьный учитель, член КПРФ, он действительно активно участвует в политической жизни Сочи. Раньше был в «Единой России», но ушел, потому что обманули с деньгами. Арсен — умный здравый мужик с внятной политической позицией: он добивается возвращения Сочи федерального статуса, как было при СССР: «В Краснодар все деньги уходят! Да и какая у нас тут Кубань?» Разумеется, Арсен участвует во всех мероприятиях, направленных против произвола региональных властей, в том числе против олимпийского закона.

Четвертый, главный организатор крамольного митинга — пенсионер Анатолий Литвинов. Он совсем старый, одноглазый. Живет в очень хорошем доме, окруженном ветвистой южной растительностью. Мы поднимаемся по лесенке с улицы прямо в его рабочий кабинет.

— Судя по всему, ваш журнал оппозиционный? — Анатолий Яковлевич разглядывает обложку с заголовком «Как крадут ваши деньги» — про телефонных мошенников.

— Ну…

— Я вам вот что хочу сказать! Сталинские репрессии — это миф, придуманный Хрущевым.

Я растерянно молчу.

— Тридцать шестой съезд нашей партии постановил…

— Какой, простите, партии?

— КПСС. Недавно у нас был тридцать шестой съезд.

— А… Простите, а первый когда?

— Первый — в 1898 году состоялся в Минске… Второй — в 1903−м, третий…

— То есть вы — та самая партия?! Разве она еще существует?

— Разумеется, существует. И я — первый секретарь Сочинского крайкома по Краснодарскому краю.

Дело «пенсионеров-экстремистов» Анатолий Яковлевич характеризует подробно, обстоятельно и даже с некоторой гордостью.

— На этом митинге якобы — заметьте, якобы! — распространялись листовки экстремистского содержания. В них содержались призывы привлечь правительство к уголовной ответственности. Правильно это, как вы считаете? — Литвинов пристально смотрит на меня своим одним глазом. — Я  считаю, правильно, — говорит он, не дожидаясь ответа. — Потому что только революционный способ борьбы возможен в ситуации мирового империализма. А революционная ситуация — это конфликт производственных отношений с производительными силами…

Может, у нас и вправду революционная ситуация? Может быть, все настолько серьезно? Тогда обязательно должно быть Третье отделение. И оно есть. Называется Управление по борьбе с экстремизмом, новая структура, образованная в конце прошлого года на базе УБОПа. Те, кто раньше боролся с организованными бандитами, теперь воюют с экстремизмом. Это примерно то же самое, что делать прививку против оспы из пулемета.

Мы разговариваем с двумя сотрудниками этого ведомства в приватном режиме, анонимно. И хотя вроде предполагается, что я — журналист и задаю вопросы, у меня почему-то возникает ощущение, что это они меня допрашивают. Добрый следователь и злой. Один — яркий, ироничный, все время подкалывает и начинает почти каждое предложение со слов «вы думаете…»: «Вы думаете, что в милиции людей не бьют? Бьют, еще как. Вы думаете, зачем у нас в ГУВД мраморный пол?» Другой — молчаливый, безликий, но доброжелательный.

«Злой» все время уходит от ответов, рассуждает на общие темы:

— Вы думаете, у нас в стране нет демократии? А вы поглядите на Америку! Да там на женщину посмотреть нельзя. Идет харя негритянская семь на восемь — восемь на семь, посмотришь на нее, а она тебя сразу в охапку и понесла, причем не в постель, а в суд.

— Как вы боретесь с экстремизмом?

— А как вы думаете с революционерами надо бороться? В школе учили? Как в царские времена, вот так и бороться! Да, я после РУБОПа учился, переучивался, литературу читал, царскую в том числе… А то у вас в мавзолее Ленин ведь лежит еще. Ну вот, лежит белый, холодный, а идеи-то живут!

— Как возникают уголовные дела, кто их инициирует? Как вы ловите преступников?

— Вы лучше напишите, почему наш УБОП устранили. Что у нас, организованной преступности, что ли, нет?

— Нет, давайте все-таки про экстремизм…

— Поиск преступников ведется в ходе следственных операций, — примирительно поясняет «добрый». — Как они проходят, мы вам рассказывать не имеем права. У нас три подразделения: молодежный, политический и религиозный экстремизм.

— А что значит политический?

— Вот как вы думаете выглядит экстремизм? — снова вступает «злой». — Шахиды? Скинхеды? Нет, это все цветочки. Настоящие экстремисты — они с высшим образованием, в университетах преподают. Получают деньги от западных фондов! Они хотят устроить в России «оранжевую революцию»! А зачем, как вы думаете, им это нужно? Вот вы как считаете, зачем? А что пенсионеры тут с плакатами ходят — так мне их тоже жалко, но что ж делать, приходится наказывать.

Это удивительно, но такое ощущение, что и пенсионеры с плакатами, и следователи живут в одном и том же мире — в мире, где жандармы ищут по квартирам листовки, где проходят тайные партийные собрания. Да, я читала про это в школе. И помню, что дальше ведь и правда была революция.

Исаева. Молодой революционер

 Встречаясь с Дашей в кафе, я ожидаю увидеть какого-нибудь невероятного панка в безумном прикиде. Я видела ее черно-белые фотографии в интернете, на них она топлес и с пневматической винтовкой. Эти фотографии уже были предметом расследования мурманской прокуратуры на предмет экстремизма — на руке у Даши была повязка с символикой запрещенной партии НБП, но тогда дело ограничилось небольшим штрафом и легкой административной статьей. На этот раз она выглядит
совершенно иначе: строгое черное пальто, мини-юбка, стильная женская сумочка.

— Не надо думать, что я везде ем бесплатно, — предупреждает Исаева, — а после того как я некоторое время поработала официанткой, я еще и стараюсь оставлять чаевые.

Даша — нацбол. Партия НБП запрещена, но лимоновцы по-прежнемугде-то собираются, что-то печатают, устраивают акции протеста. Даша попалась в «Елках-палках», когда нацболы заказали себе еду и расплатились листовками с призывами «Ешь бесплатно!». Акция планировалась как протест против роста цен. В самих листовках экспертиза ничего крамольного не обнаружила. Но они были подписаны словом «нацболы». Поэтому Дашу осудили куда более сурово, по статье 282, пункт 2, «Экстремистская деятельность» — за то, что состояла в запрещенной партии.

— «Елки» к нам вообще претензий не имели. А вот мое прошлое интересовало суд куда больше. Оказалось, они все про меня знают: с кем жила, где работала, куда ездила. Следователь был младше меня, но пытался со мной на «ты» разговаривать. Я ему сразу сказала: «Мы с вами на брудершафт не пили и в загс не собираемся. И еще: если вы слышали, есть такая 51−я статья, так что без адвоката я с вами общаться не буду».

— И что? Помогло?

— Почему-то мне вообще везет — я слышала ужасные
вещи, которые делают с людьми на допросах. Со мной почему-то ни разу такого не было. Я говорю либо матом, либо с адвокатом.

— И благодаря адвокату тебе дали условный срок?

— Да, но это, возможно, даже хуже. Меня держат на коротком поводке. Вроде все гуманно, я свободный человек, сижу в кафе, но мне надо вести себя тихо.

— И ты больше не пойдешь на акцию?

— Ну почему же? Акция — это невероятное чувство свободы. Когда идешь по утренней Москве вместе с другими и орешь «Революция!», чувствуешь себя и окружающих единым организмом. Наверное, коллективизм — это плохо, я смотрела фильм «Эксперимент», но все же что-то в этом есть. Недавно я на одном шествии так прооралась, что голос сел.

— Но тебя же могут посадить!

— А я этого не боюсь. Это как смерть — будет с каждым рано или поздно. Знаешь другую расшифровку НБП? Новые Библейские Пророки. Шутка, конечно, но не совсем. Я понимаю, что да, меня могут посадить, и любой нацбол это понимает. Ну и что в этом такого страшного? Бытовая неустроенность? Да я с девяти лет живу по съемным квартирам. Отец пытался заниматься бизнесом — квартиру у нас отняли за долги. А потом его сбила машина. И наше заботливое государство платило мне, матери и сестре тысячу рублей за потерю кормильца.

— А как ты стала нацболом?

— Ну, я была маленькая и глупая, поняла, что мне не нравится, как у нас в стране обстоят дела, захотела сделать свою партию. Типа «Здравствуйте, вот я — Даша Исаева, 18 лет от роду, буду делать революцию!». Но оказалось, что уже есть Лимонов и нацболы. Я училась на первом курсе мурманского журфака и решила, чтобы подтянуть хвосты, написать про них материал. Познакомилась — и поняла, что никакой институт мне не нужен.

— А сейчас ты работаешь где-нибудь?

— Где придется. Официанткой, расклейщиком объявлений… К счастью, мне есть где жить, мне хватает на любимые сигареты, на красивую одежду. А так я все силы отдаю политике.

Мы прощаемся, расплачиваемся пополам, у Даши звонит мобильник. «Яволь!» — говорит она кому-то в трубку

. И я по привычке спрашиваю невидимого и, вероятно, несуществующего Абсолютного Эксперта, можно ли считать признаком экстремизма это «Яволь!».