Последние сто лет русской истории жестоко обошлись с добропорядочным и уважаемым званием прокурора. Почтенные, седовласые прокуроры судебных палат Российской Империи, стоявшие на страже Его Величества Закона, были сметены вихрем революции, и, разумеется, расстреляны. На смену им пришли жестоковыйные, со сталью в голосе и пламенем во взоре питомцы Троцкого, позже - Вышинского, обвинявшие всех и вся во имя идеалов пролетарской революции. Но и они попали на жертвенник вскормлённого ими же молоха. Новая поросль хрущевско-брежневских прокуроров, вступивших стеречь социалистическую законность, скучных, серых правоведов, беспрекословно повинующихся линии партии, обвиняла не желавших в ногу маршировать. И хотя то были годы  наименьшего уровня преступности в стране, память о них прахом развеялась. Калейдоскоп генеральных прокуроров «демократических» ельцинских лет – Казанник, Илюшенко, Скуратов -  возвел в прокурорские должности романтиков и взяточников. Немедленно разгоревшаяся между ними борьба за существование привела прокурорскую породу к окончательному вырождению. Где стать имперских юристов, где революционный пламень во имя светлого будущего, где твердый напор социалистических законников, где романтический порыв гласностью победить преступность?.. Все истлело, все порушилось, и на гнилье замшелых останков Российского правосудия грудами бледных поганок расплодилась ядовитая плесень государственных обвинителей периода модернизации. Ни стати в плечах, ни пламени в очах, ни педантичного следования букве и духу Закона, - одна лишь алчность да лакейское подобострастие к начальству со всегдашней проститутской готовностью обслужить любой заказ. Вышло так, что модернизация прокуроров состоялась прежде модернизации всего остального в обществе, - в этом мы убедились на процессе по делу о покушении на Чубайса.

     Перед тем, как впустить присяжных в  зал, судья ритуально вопросила  стороны, имеют ли они что-либо сказать. Что сказать имел представитель потерпевшего Чубайса Леонид Гозман, заготовивший оправдательное послание судье, где он скорбел о том, что оклеветан злыми подсудимыми: «В последние дни в средствах массовой информации неоднократно публиковались мои комментарии по поводу процесса. В связи с этим хочу заявить следующее.  Я действительно выражал свою уверенность в виновности подсудимых в инкриминируемых им деяниях. Я выражал убежденность, что эта виновность понятна членам коллегии присяжных. В связи с этим я считаю наиболее вероятным обвинительный вердикт. Я действительно, опираясь на то, что видел здесь и свои профессиональные знания, как психолога, выражал сомнение в психическом здоровье двух из четырёх подсудимых, а именно Владимира Васильевича Квачкова и Ивана Борисовича Миронова. Я действительно выражал удивление в связи с тем, что соответствующая экспертиза признала их вменяемыми. Мне кажется, это было неправильным. Но я не высказывал оценки действий председательствующего суда. Более того, я считаю, что председательствующий ведёт дело профессионально и честно. Я считаю, - говорил я  журналистам, - что председательствующая даёт возможность подсудимым, исходя из презумпции невиновности, исходя из принципа соблюдения их прав, даёт возможность подсудимым убеждать присяжных в своей невиновности, я, правда, к этому говорил, что я полагаю, что им не удастся обмануть коллегию присяжных, что они всё равно признают их виновными. Я считаю приписанные мне слова, которых я не говорил, либо ошибкой, либо провокацией, я считаю озвучивание этого Иваном Борисовичем Мироновым очевидной провокацией, направленной на затруднение хода процесса и затягивание суда».

      Гозман  замолк, удовлетворенный собственным умелым покаянием. Глядя на этого ловкого представителя потерпевшего Чубайса, а по совместительству «психолога», как он сам любит представляться, намекая на свою специализацию по части инженерии человеческих душ, вспоминается великий Гоголь, ведь именно Гоголь выписал этот изумительный человеческий тип с известной всему миру неутолимой страстишкой нагадить ближнему. Что только что исхитрился сделать Гозман - именно нагадить в своем послании всем участникам процесса – Квачкову и Миронову, объявив их сумасшедшими, присяжным, открыто намекнув, что у него с ними все схвачено, прокурору, которого он вообще словно не замечает и заслуги которого в процессе не были им и малостью по достоинству оценены, ну, а судье Пантелеевой он нагадил накануне, от чего ныне льстиво и слюняво отнекивался.

      Было  очевидно, что судья, как однажды уже обманутая им девушка, Гозману не поверила. Она, видимо, успела заглянуть в его интервью, сама убедилась, как Гозман брезгливо и нагло, свысока, высокомерно брюзжал о том, что «судья Пантелеева все портит». Обиженно поджав губы, судья приняла вид сфинкса, и из этой величественной позы редко выходила на протяжении всего заседания.

      Миронов тот час перчатку поднял. «У меня заявление, Ваша честь. Только что прозвучало абсолютно оскорбительное заявление Гозмана в мой адрес по принципу «Извините, Ваша честь, это не Вас я оскорблял, я оскорблял Миронова и Квачкова». Ту ссылку, которую я зачитал на прошлом судебном заседании, где Гозман говорит, что судья Пантелеева всё портит – это дословная цитата, которую привели средства массовой информации, в том числе авторитетное издание «Газета.ру». Это дословная цитата Гозмана, которая содержится в открытых средствах массовой информации, как я уже сказал, в том числе в Интернете. Поэтому нелепо говорить о какой-то моей провокации. Я, в отличие от «Роснаны» Гозмана и Чубайса, не имею возможности влиять, формировать статьи, материалы заказного плана в каких-либо средствах массовой информации, в том числе в «Газете.ру», «Коммерсанте», «Известиях» и прочее, прочее, прочее, что Гозман, в принципе, делать может».

      Наконец, перестрелка сторон закончилась, наступил звёздный час неоцененного Гозманом прокурора Каверина. Ему предоставили слово для допроса подсудимого Квачкова.

      Прокурор  зашёл издалека: «Вы в своих выступлениях употребляете понятие «спецназ». Что такое спецназ?».

      Квачков: «Сокращенное обозначение подразделений специального назначения. Спецназ был создан в 1950 году для диверсий и военной разведки в тылу противника».

      Прокурор  продолжает интересоваться: «Какое вооружение имели Вы в виду, когда говорили о штатном вооружении групп спецназа?».

      Квачков: «Автоматы, гранатометы, мины и минные заряды, средства связи…».

      Прокурору искренне хочется знать: «Чем отличается вооружение спецназа от других родов войск?».

      Квачков: «У нас есть свои минные заряды –  мины-сюрпризы, прилипающие мины… Если у пехотинца обычный автомат, то у нас к нему широкий выбор ночных прицелов. Целый ряд бесшумных видов вооружения, даже есть бесшумный гранатомет…».

      Прокурор  подбирается к главному: «После увольнения со службы принимали ли Вы участие в планировании боевых спецопераций?».

      Квачков: «Да, во второй Чеченской войне, с ноября 99-го по март 2000-го у Трошева, у Шаманова. Это спецоперации, связанные с ликвидацией бандформирований в Ботлихе, в Ханкале…».

      Прокурор  совсем близок к ключевому вопросу: «Сколько из этих операций были успешными?».

      Квачков: «Вопрос не корректно поставлен. Что считать успешными, а что неуспешными. Есть операции без результата. Вот была выставлена засада. Грамотно, умело, профессионально. Но безрезультатно. Как её считать? Успешной? Безуспешной?».

      Прокурор  у цели: «Вот по Басаеву. Цель была –  нанести вред его здоровью или  уничтожить?».

      Квачков объясняет, что нанести вред здоровью Басаева не было целью спецоперации, цель стояла не дать боевикам вырваться из Грозного: «Группа спецназа была снята с места засады как раз накануне прорыва. Я узнал об этом в час ночи. Поднял людей и туда. Путь прорыва заблокировали минами «лепестками». Одной из них и оторвало ногу Басаеву».

      Прокурор сразу теряет интерес к оторванной ноге Басаева: «Посещали ли Вы в 2004-2005 году войсковые полигоны?».

      Квачков: «Безусловно. Я был на Кубинке, на Сенеже, в Мулино Краснодарского края».

      Прокурор  тишком заплетает новую паутину вопросов: «С какой целью Вы посещали полигоны?».

      Квачков: «Для совершенствования навыков  применения техники, оружия, отработки инструкций по спецоперациям».

      Прокурор  целенаправленно двигается вперед: «В этот период проводились ли там мероприятия с использованием взрывчатых веществ?».

      Квачков: «Проводились. Например, с применением подствольных гранатометов».

      Прокурор: «На полигонах Вы держали взрывчатые вещества в руках?».

      Квачков: «Сами вещества не держал. А вот мишени после стрельбы из подствольных гранатометов осматривал. Они все были в следовых остатках».

      Прокурор, наконец, хлопнул ловушкой: «Тогда чем Вы объясните тот факт, что следовые количества взрывчатых веществ оказались только там, где Вы касались руками Вашей автомашины?».

      Квачков на западню реагирует мгновенно: «Вы лжете! Всего было взято три смыва в машине, в том числе контрольный смыв из-под панели, куда руками точно никто не лазит. И все они, все три смыва! дали один и тот же результат. Это значит вся машина, вся! фонила одинаково. И это были не следы взрывчатых веществ, как Вы изволили неверно выразиться, а фон».

      Прокурор  ядовито: «Тогда почему в багажнике взрывчатых веществ не обнаружено?».

  Квачков: «Так в багажнике смыва не было!».

      Прокурор, потерпев фиаско на одном направлении, начинает развивать следующее наступление: «Назовите, когда, где и при каких обстоятельствах Вы использовали личный автомобиль при перевозке боеприпасов?».

      Квачков: «На полигонах, когда я на них  приезжал. Например, на Сенеже в 2004 году».

      Прокурор: «Какая необходимость перевозки  боеприпасов и оружия в Вашей  машине?».

      Квачков: «Если есть возможность не на себе тащить, а подвезти, почему же не воспользоваться машиной».

      Прокурор: «Что это были за боеприпасы и оружие?».

      Квачков: «В зависимости от отрабатываемой темы. Последний раз, к примеру, это  были образцы вооружения, захваченного в Чечне. Иногда просто автомат, гранатомёт для выполнения упражнения».

      Прокурор: «А Вам-то для чего автомат, гранатомёт при посещении полигона, ведь Вы – сугубо штатский человек?».

      Издевается  прокурор, расчетливо куражится, видя перед собой полковника в военной  форме. И его психическая атака даёт результат. Квачков с трудом сдерживаясь: «Стрелять из них!».

      Прокурор, откровенно, по-пацански издеваясь, не хватает ему только цикнуть сквозь передние гнилые зубы: «В кого?».

      Квачков справился с собой, низким рычащим голосом вписывается в прокурорский кураж: «Во врагов!».

      Прокурор  продолжает изгаляться: «Зачем? Ведь Вы же сугубо гражданский человек!».

      Квачкову надоело кривлянье прокурора: «Кто Вам это сказал? У Вас, прокурор, ложная информация. Я – ведущий сотрудник Центра военно-стратегических исследований Генерального штаба Вооруженных Сил Российской Федерации, занимаюсь вопросами развития войск специального назначения России. Какой я гражданский? «Ботаник», что ли?».

        Прокурор, завершая психическую атаку: «Каким образом командованием полигона проверялось, что Вы израсходовали именно все боеприпасы, которые Вам выдали?».

      Квачков поначалу опешил, он даже решил, что ослышался, потому как глупость непозволительную для рядового, хоть единожды в своей жизни побывавшего на стрельбище, говорит пусть и в голубых погонах, но всё-таки подполковник: «Командование полигоном этим вообще не занимается! Учётом расхода боеприпасов занимается обычно лейтенант или прапорщик, который находится на рубеже открытия огня, вот он этим и занимается. Отстёгивается магазин, проверяется оружие после стрельбы, там прямо и сдаются неизрасходованные боеприпасы».

      Раз за разом прокурора ловят на незнании элементарных вопросов, но он продолжает сыпать ими, пустыми, ничего для дела не значащими, близко не относящимися, к тому, что судья Пантелеева любит называть «фактическими обстоятельствами дела». Пустой, но обильной трескотней вопросов прокурор пытается скрыть главное – нечего обвинению предъявить Квачкову!: «Что из предметов в гараже, кроме пистолета и боеприпасов, Вам не принадлежит?».

      Квачков в недоумении: «А что еще там  было обнаружено – спросите конкретно, я отвечу».

      Но  нечего прокурору спросить конкретно. Следующий вопрос из той же оперы: «Вы пытались после тюрьмы выяснить, кому принадлежат пистолет и боеприпасы из Вашего гаража?».

     Квачков: «Это ваша работа. Оперативно-розыскная деятельность частных лиц запрещена законом».

     Прокурор скачет по вопросам как неуёмная блошка: «Действительно ли у Яшина к марту 2005 года сложилась неблагоприятная ситуация с жильем?».

     Квачков терпеливо: «Действительно, у боевого офицера-орденоносца, который отказался присягать Украине, и вернулся на Родину, где ему не было представлено положенного по закону жилья, сложилась неблагоприятная ситуация с жильем».

     Прокурор: «На каких условиях Вы предлагали Яшину пожить у Вас на даче?».

     Квачков: «Ни на каких. Что мне с него деньги брать?! Просто деньги за ремонт дачи были мои, а работа – его. Яшин хотел переселиться на дачу по теплу».

     Прокурор  надвигается: «И каким образом Яшин намеревался проживать на необорудованной электричеством даче?».

     Квачков, вздохнув: «Так он и хотел ее оборудовать».

     Прокурор, радуясь, что припер подсудимого к стенке: «А почему Вы не предложили Яшину пожить у Вас дома на Бережковской набережной?».

     Квачков уставился на прокурора: «Вы это серьезно спрашиваете? Считаете, что Яшин и я – одна семья?».

     Прокурор: «Но Вы могли поселить Яшина к  Вашему сыну, который жил один?».

     Вся гамма чувств, хорошо читаемая на лице Квачкова, суммируется в одно страстное  желание направить и эти вопросы, и их автора, но хватает у боевого полковника и выдержки, и юмора: «Но мы с Робертом не два папы одного сына».

     Прокурор  заряжает новую серию всё тех же пустых, ничего не значащих, к делу не относящихся вопросов, с угрозой «Я ещё дам оценку Вашим ответам!»: «Вы можете назвать место своей работы?».

     Квачков: «Знаменка, 19».

     Прокурор  язвительно: «А какое учреждение Генштаба находится на Тверском бульваре?».

     Квачков как ребёнку: «Тверской бульвар – это базовая станция, которая поймала мой звонок из Генштаба. Вдоль Тверского бульвара, начиная от памятника Гоголю, располагается целый квартал зданий Генштаба».

     Прокурор  с удовольствием впитывает в  себя топонимику Москвы, чтобы выдать очередную шараду: «С какой целью Вы находились в помещении Генерального штаба?».

     Квачков изумлённо: «Вы спрашиваете, с какой целью я был на работе?».

     Прокурор  не реагирует на изумление подсудимого, он упорно продолжает играть в театр  абсурда: «В 12:24 ваш телефон зафиксировала базовая станция по адресу «улица Поварская, дом 3». Там есть помещения Генштаба?».

     Квачков тоном учителя умственно отсталых детей: «Это базовая станция мобильной связи, от которой наше здание находится в двухстах-трехстах метрах. Вот эта станция и поймала мой звонок из Генштаба».

     Вдруг прокурор изображает начальника Квачкова, неодолимо в нем, видно, желание хоть на миг побыть генералом, и вопрошает строго: «Почему 16 марта после 16 часов Вы не возвратились на рабочее место? Почему Вы оказались дома в рабочее время?».

     Квачков, став стройнее, рапортует: «Отпросился у начальства, чтобы дома завершить работу!».

     Прокурор: «Когда 16 марта Вы уехали с дачи?».

     Услышав впервые дельный вопрос, Квачков заглядывает в бумаги: «Если я дома был в 22 часа, судя по распечатке телефонных звонков, значит, с дачи уехал в 21 час».

     Прокурор: «Вы уехали на своей машине?».

     Квачков радуется второму здравому вопросу: «Да. Со мной ехал Яшин, мой старший  сын сидел сзади».

     Ненадолго хватило прокурора удержаться в рамках здравого смысла: «Во что были одеты Вы и Ваши пассажиры 16 марта 2005 года?».

      Квачков размышляет: «Во что же я был  одет пять с лишним лет назад? Это март, ещё холодно… Я, думаю, в штаны и куртку».

      Прокурор  требует: «Опишите куртку»

      Квачков понимает, что прокурор разыгрывает невменяемость и отвечает тем же: «Куртка была с двумя рукавами и воротником».

      Прокурор продолжает двигаться стезей тихого безумия: «Из какого материала была куртка? Это же Ваша куртка, не чья-то. Чью куртку Вы носили в пятом году?».

      Квачков пресекает психические игры: «Плохи Ваши дела, господин прокурор, если Вас так куртка моя интересует. Вы мне предъявите хоть одно доказательство моей вины, за что вы меня в тюрьме три с лишним года продержали. За что? А то: какая куртка была, сколько в ней застёжек. Куртка-то при чём? Куртка-то нигде ведь не фигурирует!».

      Но  прокурор не так прост, как кажется, все наперёд рассчитал: довел подсудимого до каления штанами с куртками и теперь выдаёт в загашнике хранимый вопрос-ловушку: «Скажите, подсудимый, свидетель Кувшинова на предварительном следствии, показания которой мы оглашали здесь, в суде, правильно описала Вашу верхнюю одежду?».

      Мы-то в зале прекрасно помним, что свидетель Кувшинова, продавщица салона сотовой связи, у которой некто в коричневой дубленке покупал 16 марта 2005 года сотовые телефоны, обнаруженные при обыске на даче Квачкова, не опознала в Квачкове своего покупателя. Этот допрос был столь незначителен для дела, что мы даже не удосужились его описать, чтобы не отвлекать внимания читателей от более существенных событий процесса. Прокурор же им воспользовался, как мошенник фальшивой купюрой. Но тут же был пойман за руку.

      Квачков: «Вы лжёте!».

      Прокурор с невинным видом опытного напёрсточника: «Я вопрос задал».

      Вдруг очнулась судья, утратив на миг зачаровывающий облик сфинкса: «Вопрос задан!».

      Квачков: «Вы лжёте, прокурор! Вы задаёте абсолютно провокационный, мошеннический вопрос. Свидетель Кувшинова показала, что я не был тем человеком, которого она видела в магазине. Вот этот господин, - показывает Квачков на прокурора, - в белой рубашечке, он лжёт, утверждая, что Кувшинова, якобы, описала мою куртку. Вы – лжец и клеветник!».

      Судья торопливо выпроваживает присяжных  заседателей.

      Квачков обращается к ней: «Почему Вы не призываете к порядку прокурора, когда он задаёт лживый вопрос?».

      Судья привычно вступается за друга: «Вопрос был сформулирован таким образом, что в нём не содержится рассуждений, что Кувшинова описала одежду Квачкова. Не искажайте заданный прокурором вопрос!».

      Квачков не отступает: «Прокурор – лжец и мошенник! Поставьте его на место, ведь Вы же председательствующий в суде!».

      Но  здравое и законное требование полковника скользит мимо судейских ушей. Зовут присяжных заседателей. Допрос продолжается.

      Прокурор: «Каким образом Ваша машина 17 марта  пятого года, будучи в 7 часов 20 минут  зафиксирована системой «Поток» Голицынского поста ДПС, в 7 часов 55 минут оказалась на Бережковской набережной?».

      Квачков хмыкает: «Каким образом? На четырёх  колёсах, проехав 30 километров».

      Прокурор  не скрывает ликующего торжества  неудачливого кота, наконец-то поймавшего мышь: «А как она могла ехать в утренние часы со скоростью 90 километров в час?».

      Квачков: «Ну, хорошо, прокурор, Вы не разбираетесь в оружии, не отличаете пулю от патрона, не имеете представления, как проходят стрельбы на полигоне, не отличаете войсковые учения от командно-штабных, но понять, что если машина за полчаса проезжает 30 километров, то её скорость не 90 километров в час, как Вы только что изволили торжествующе утверждать, а всего-навсего 60 километров в час, Вы можете? Ну, хоть это-то за пять лет может прокуратура понять и запомнить. 60 километров в час, километр в минуту, 30 километров – 30 минут».

      Прокурор, ни мало не смутившись от того, что добыча ускользнула от него и в этот раз, переходит в новую издевательскую психическую атаку: «Подсудимый Квачков, Вы сами показали, что Вашему мероприятию на даче предшествовало какое-то значительное событие в Вашей биографии?».

      Квачков кивает: «Этому мероприятию предшествовало то, что начальник военной типографии согласился вне плана сделать 20 экземпляров  моей секретной монографии».

      Прокурор: «То есть, как я понимаю, предстоящая 18 марта встреча не была ординарной?».

      Квачков: «Если Вы считаете, что употребление спиртных напитков с баней является неординарным событием для армейских  и флотских офицеров, то Вы не знаете жизни армии».

      Прокурор  многозначительно: «Скажите, каким  образом Вы готовились к приёму гостей?».

      Квачков охотно повествует: «Определением марок  пива и водки, посуды, простыней и  закуски. Обычно я готовлю сам. Всем очень нравится приготовленное мною мясо в камине, пока паришься, мясо в гусятнице такое! -  губами можно жевать».

      Судья призывает Квачкова уважать суд. Действительно, рассказывать о гастрономических изысках проголодавшемуся суду – вещь бестактная.

      А прокурор уже предвкушает реванш за прошлую упущенную охотничью удачу: «Тогда ответьте, подсудимый, - возвышает он многозначительно голос для присяжных, - когда же Вы всё это собирались готовить, если 17 марта Вы к этому даже не приступали!?».

      Срезал-таки прокурор подсудимого! Квачков на долю секунды теряет дар речи: «Вы что, серьёзно считаете, что если нужно приготовить мясо к вечеру 18-го, то его следует начинать готовить утром 17-го? Приехал бы 18-го, и всё что нужно, привёз».

      Судья (что значит женщина!) не прочь обсудить  умение Квачкова готовить праздничную трапезу. Ради этого жертвует позой сфинкса: «Тогда скажите, где и когда Вы приобрели бы всё это 18-го?».

      Квачков удивлен разворотом допроса к  его кулинарным талантам: «Приобрели бы? Ваша честь, разве сослагательное наклонение у нас допускается?».

      Судья нетерпеливо отмахивается: «Вот подобные разговоры не допускаются!».

      Квачков покорно: «Хорошо. Тогда начнём с водки, нет, лучше с мяса. Мясо я всегда выбираю сам. Люблю шейку…».

      Судья вдруг опамятывается: «Остановитесь, Квачков! Вы всё-таки в суде находитесь и уважайте суд!».

      Квачков недоуменно: «Но ведь Вы же сами задали вопрос…».

      Судья требовательно: «Остановитесь, Квачков!».

      Она ждет от прокурора вопросов, и тот  не медлит с новыми сюрпризами: «10 марта 2005 года в каком количестве Вами были приобретены лопаты?».

      Квачков: «С лопатами был напряг. Штуки  три  купили, но неудачные».

      Прокурор  не отстает: «Какова была необходимость  приобретения лопат именно в Жаворонках?».

      Квачков пожимает плечами: «Снег нужно чистить. Снега было по пояс. Мы приступили тогда к расконсервации дачи».

      Прокурор  с хозяйственной сметкой настаивает на отсутствии необходимости покупать лопаты в Жаворонках: «А в хозяйственном  магазине Голицыно лопаты для уборки снега продавались?».

      Квачков  тоже демонстрирует хозяйственность  и расчет. Возникает спор о том, где лучше покупать лопаты: «В Голицыно, чтобы подъехать к этому магазину, нужно сделать крюк в километров пять-шесть, или идти долго пешком по виадуку. В Жаворонках можно подъехать к магазину ближе».

      Прокурор  очень озабочен судьбой лопат: «Куда  направились лопаты после того, как Вы их купили?».

      Квачков, наверное, впервые в жизни задумывается о маршруте передвижения лопат: «Десятого  марта 2005 года? Наверное, лопаты поехали на дачу. Покупка лопат не являлась событием в моей жизни».

      Но у прокурора на лопаты свои криминальные виды: «С какой целью Вы созванивались 10 марта с Вашим старшим сыном?».

      Квачков вежливо предполагает: «Наверное, я  просил его отнести лопаты в машину. А что, Чубайса забили лопатой? - делает он большие глаза. – А я-то думаю, чего Вы ко мне с этими лопатами пристали!».

      Но  прокурор уже задает следующий вопрос, еще более «значимый» для фактических обстоятельств дела: «Каковы функции армейского одеяла, обнаруженного в багажнике Вашей автомашины?».

      К счастью, Квачков не стал предполагать, что одеяло было предназначено для  того, чтобы устроить Чубайсу «темную», лишь обреченно махнул рукой: «Функции одеяла ложиться на него, когда лезешь под машину».

      Пожалуй, пора опустить занавес над этим – уже третьим днем допроса подсудимого Квачкова, а то ведь так и самим можно ненароком сойти с ума. Лопаты, куртки, гостевое мясо в камине, армейское одеяло из багажника, оторванная нога Басаева, место расположения Генштаба - все смешалось в наших воспаленных от прокурорского дознания головах. Но хоть и болят от заседания бедные головушки, в них не устает колотиться одно, главное, ключевое: какое отношение одеяла, куртки, лопаты, чеченские ступни и Генштаб на Знаменке в Москве имеют к делу, почему прокурора и мало не  интересует причастность или непричастность подсудимого к покушению? Ведь ни одного вопроса по существу предъявленного Квачкову обвинения! Одни лишь психические атаки да нервические психозы. Ощущение, что «психолог» Гозман – направляющая и руководящая рука обвинения.

      На следующем заседании продолжится допрос В. В. Квачкова.

      Проезд  до суда: от станции  метро «Мякинино» 15 минут пешком до Московского  областного суда. Паспорт  обязателен, зал 308.

Любовь  Краснокутская,

Информагентство СЛАВИА